"Оглянись, оглянись Суламита! оглянись, оглянись - и мы посмотрим на тебя".

Б-г смотрит на меня и улыбается.

Это был хороший год. Но хорошо,что он заканчивается. 

Он начинался чересчур буйно и празднично. И, наверное поэтому, был потом таким странным и сложным. 

Он не принес много событий. Но в нём было много каждодневного счастья и много любви. И, почему-то, много моих самолетов - я первый раз перелетала Одного Важного Человека, что само по себе удивительное событие.

А еще удивительно, или как раз совсем не удивительно, что этот год дарит, уходя, необыкновенное ощущение волшебства, праздника и ожидания чуда, какого у меня не было уже давно. Это такой прощальный подарок, который, впрочем, объясняется просто. Ожидание чуда, как и любые другие чудеса, делаются своими руками.

Тягучее снаружи, ночное время становится удивительно спорым вокруг и внутри, когда сидишь в темноте, с ногами, на диване, ешь на ощупь конфеты, стараясь не шуршать фантиками, читаешь при свете маленькой лампы Тургенева, пьешь остывший чай. И вдруг, раз, и часы показывают глубоко за полночь, троллейбусы давно спят, потрепанный том изрядно за серединой, в горле сладко от конфет и замялись подогнутые еще с вечера под себя ноги. Самое время идти спать, но как-то сам собой ставится чайник. Растягиваешься на диване, смахнув на пол конфетные обертки и переворачиваешь очередную страницу. Обещая себе, как в детстве маме: "Сейчас, вот только главу дочитаю..". И опять ведь вранье.

Мой дом спит.

Спит горячая вода в черных чугунных завитках батарей, дремлющих на своих резных ногах.
Спит, разлегшись, вздыхая во сне, паркет.
Спят летаргическим сном книги в нераспакованных коробках.
Спит тяжелый и темный ясень входной двери.
Спят бумажные райские птицы на обоях.
И за длинными клетками оконных рам спит, кутая шпиль в туман, высотка.
Спит немного пыли по углам. И та, которая за диваном, тоже спит.
Спят, обнявшись, измявшись, разбросанные платья.
Спит, свернувшись в ногах в кашемировый комок, кошка.
Спит, ворочаясь, мое счастье. Стукаю неосторожно фарфором чашки о блюце, чертыхаюсь шепотом, на балетных цыпочках крадусь проверять - мое счастье спит. Спит мой дом. Весь мой мир сейчас здесь. Боюсь разбудить.

Спокойной ночи.

Лето ушло.

Вот оно было. И будто и не было. Просто короткий предутренний сон.

Сон и есть.

А лето, убаюкав, тем временем осторожно уходит, передав нас на руки осени. Так осторожно, как перекладывают, едва дыша, спящего ребенка - не разбудить бы, не испугать. Тсссссссссс... Тссссссссс..... Ччччччччч... это ветер и листья.

Есть чувство большее, чем любовь.
Но для него нет слова.
Оно без названия.

Но оно - это всё.

Пролог

Моя мама - маленькая девочка. Она записана во все библиотеки в округе. Чтение моей бабушкой, при наличии 4 детей и одной няни, приравнивается к безделью и маленькую маму регулярно выволакивают из-под стола, где под скатертью с бахромой, длинной до пола, она втихаря предается тяжкому греху - праздности. И читаетчитаетчитает.

Моя мама - большая девочка. Учится и работает на трех работах, чтобы хватало на замшевые австрийские сапоги, афганскую дубленку и книги. Дубленка одна. А книги во всех углах. Она и выходила замуж с таким приданым - чемодан с моднейшим заграничным барахлом, шкатулка с кольцами, связки с книгами и портфель с дневниками и пачками писем от юношей и друзей по переписке. Портфель вскорости ритуально сжег папа, кольца "проели" в самое тяжелое время, а у дубленки я лет в пять отпорола маленький кусочек рукава, чтобы сшить кукле замшевые туфли.

Я - совсем крошечная. Мама с папой делают сами ремонт в квартире. Спят потом еще несколько лет на полу, потому что на все деньги покупают для меня немецкую детскую, итальянские туфли, пресловутые афганские дубленки и смешные шубки из горностая. И книги. Много книг. Собственно, даже для покупки дефицитной роскошной детской вне очереди, с черного хода прекрасного и пустого мебельного магазина, в ход пошли книги - несколько собраний сочинений в хорошем издании. Добытых с помощью взятки из канистры армянского коньяка у директора другого прекрасного магазина - книжного.

И начиная с самой первой квартиры, той, где делался ремонт совсем молодыми мамой и папой и заканчивая их нынешним загородным домом, через все квартиры, через каждое наше жилье, кочевала с нами огромная, разрастающаяся библиотека. Я и стен-то нигде не помню - помню только книжные полки, которые, как толстый слой глазури, покрывали ровным слоем весь периметр.

Сцена 1-я. Буквы.

Мне один год или что-то около того. Я еще не умею ходить и есть подозрение, что из принципиальных соображений. Зато умею говорить простыми предложениями и со мной легко договориться.

Не наигравшиеся мама с папой в восторге от не надоедающей забавы, говорящего человечка. Тем более, что к году был освоен еще один фокус - я узнаю и показываю буквы. Мама не обольщается, так как понимает, что ребенка, как маленькую обезьянку, можно обучить показывать что угодно. Малышам не принципиально во что тыкать пальчиком под восторги взрослых - в "где у киииисы нооосик?" или "покажи у мааамы глазки" или, вот как я, в "букву Щ" и "букву О".

Но папа тщеславно решил не останавливаться на достигнутом - ведь если ребенок знает буквы, то почему бы ребенку не начать читать? Препятствий в этом замечено не было и папа взялся за мое обучение чтению с прытью молодого неофита. Долгими вечерами он упорно раскладывал передо мной кубики с буквами, писал на бумаге, тыкал в азбуку и развешивал буквенные магниты на доске.
Наш ежевечерний диалог выглядел примерно так:

- Доченька, это какая буква?
- Мэээ
- А это?
- Ааааа
- ?
- Мэээээ (игра не теряла для меня прелесть новизны)
- А это?
- Ааааа
- И что вместе получилось?

.... Пауза. Мой снисходительный взгляд папе, который не знает таких очевидных, элементарных вещей. И наставительно:

- Папа, получилось вместе Мэ-и- А, Мэ-и-А.

Занавес.


Сцена 2. Слоги.

Собственно, процесс обучению чада чтению поцвел-поцвел, да и скукожился, не принеся плодов и лишив родителей потенциальной возможности показывать годовалое дитя в цирке и на конференциях - только сегодня и только сейчас - барабанная дробь - читающие младенцы.

Впрочем (тут уже мои, сквозные с родительскими, воспоминания), меня кроме книг ничто не могло занять на часы. Достаточно было посадить рядом с привлекательной стопкой или открыть книжный шкаф, откуда я, с замиранием и неизменным восторгом, доставала и доставала свои богатства с нижних полок. И можно было часа два спокойно заниматься своими делами.

Мне три года. Точнее - около четырех. Мама с папой вынужденно оставляют меня у бабушки. С запасом платьев, кукол и любимой желтенькой собачкой. У бабушки я остаюсь очень редко.  На три дня - никогда. Все три дня бабушка обыравет телефон, рассказывая маме в междугородних разговорах о том, какая она "плохая-мать-не-оставила-ребенку-игрушек-она-играет-с-моей-газетой-Труд-и-Правда-приедь-немедленно". Мама знает любовь бабушки к утрированию и выгодному изложению фактов. И то, что игры с Правдой еще никому особо не вредили.

Через три дня, меня, трехлетнюю, балованную, соскучившуюся, капризничающую, забирают домой. К вечеру я в истерике - не хочу есть ложкой сама, не хочу одеваться-раздеваться-купаться, кидаюсь любимой желтой собачкой и совершенно очевидно, что бабушка кормила меня с ложечки, сюсюкала и доставала луну с неба, лишь бы я не мешала смотреть новости каждые три часа.

Первый раз в жизни я получаю строгий выговор и первое же наказание - посидеть одной в комнате и успокоиться.

Сначала из комнаты где я, несносная трехлетка, "успокаиваюсь", доносится демонический вой и яростные вопли, потом рев, потом опять вой и в заключение - безутешные рыдания. Мама в это время ревет на кухне - она соскучилась и ей меня страшно жалко. И себя жалко тоже. И непонятно куда делось ангельское дитя, на которое до этого дня ни разу не пришлось повысить голос.

Первый спохватывается папа. Сквозь мамины слезы слышит, что рев в комнате прекратился. И доносится что-то странное. Очень странное.

На цыпочках подкравшись, родители по-очереди подглядывают за мною в щелочку. Я сижу посреди комнаты на коленях, к ним спиной. И тихо, горько, безостановочно причитаю. И немножко так киваю себе в такт головой.

- Что это с ней? 
- Я не знаю... Причитает чего-то...
- Молится что-ли?
- Похоже... Только она ж этого не умеет и не знает. Ей три года.
- Почти четыре. И плачет...

Тут мама заплакала снова:

- Я знаююю что нееей... Я ее отругала в первый раз в жизниии и в комнату посадилаааа... Она от этого расстроилась и, наверное, сошла с умааа.... И зачем я ее ругалаааа.....

Причитания не преращались и было очевидно, что я сошла с ума окончательно и бесповоротно, в следствие разлуки с родителями и жестокого обращения с ребенком, то есть со мной.

После недолгого совета было решено осторожно войти и посмотреть поближе на масштаб бедствия. Мама, как врач, боялась спугнуть (и что вдруг я правда сошла с ума и буйная), чтобы не усугубить мое, и без того плачевное состояние. Плачевное - в прямом смысле.

Папа на цыпочках подкрался поближе. Обошел меня, стоящую на коленях перед огромной книгой, которую я не в силах была сама удержать в руках. С обиженными подвываниями, я, плача, сама себе, вслух читала утешительного "Морозко":

- Теплооо ли тебе дееевицааааа... теплоооо ли тебе крааааснаааяяяя....

Собственно, так родители узнали, что я умею читать. Сама. Занавес.


Сцена 3. Слова.

С тех и до этих пор - вакханалия чтения. Запойного.

В первом классе, чтобы я не умничала и не мешала читать другим детям, мне, на уроках чтения разрешили читать что угодно и я носила в школу в портфеле толстенный том сказок Джанни Родари. С этого момента чтение стало синонимом тяжкого греха - праздности.

Праздности мне сладко предавалось везде. В итоге сами запоем читающие родители были вынужденны объявить запрет на чтение в ванной, за едой, в туалете, вместо сна и учения уроков. Поэтому книги при них исчезали фокусным образом:

Чтобы не застали с книгой за супом или в кровати - ловким жестом увесистый том летел в щель между кроватью и стеной и между стеной и диванчиком в столовой. Потом так же ловко оттуда доставался. Мама знала про эти тайники и разгребала их раз в пару месяцев.

Чтобы не застали с книгой вместо уроков - всегда был выдвинут ящик стола, в котором и лежало читаемое, задвинуть и принять невинный вид - доли секунды. Про стол мама догадывалась. Как и про то, что когда я занимаюсь музыкой, то ставлю книгу поверх нот и читаю, бездумно барабаня по клавишам изображая тупые этюды Черни все два часа. Как я умудрилась закончить музыкальную школу одному Боженьке известно.

Чтобы не застали в туалете (а родители пристально следили иду ли я туда и оттуда с пустыми руками) - книга пряталась под рубашку, прижималась к животу (ой-ой-ой, как прихватило!) и тайно заносилась. А потом,перед выходом,  очень тихо пряталась в верхний ящик стенного шкафа, закрывающего трубы. Слева от большой коробки с лампочками, в маленькой уютной нише.

Через много лет папа проболтался, что все эти годы он хранил в этом шкафу заначки с огромными суммами. Справа от коробки с лампочками. В уютной нише.
Зеркальные тайники друг друга мы так и не обнаружили.

На самом деле в этой сцене должно было быть смешное повествование о том, как в нежном возрасте я с помощью печатного слова приобщилась к знаниям о сексе, эротике и прочих пикантностях. Но как-нибудь отдельно. А другой раз. Может быть. Занавес.

P.S. Замуж за Одного Важного Человека я выходила с таким приданым: чемоданы с барахлом, шкатулка с кольцами и несколько коробок с книгами, не мамиными-папиными, моими собственными. Коробку с письмами, помня о сожженном портфеле, я предварительно спрятала где-то у родителей в доме. Что, впрочем, не помешало Одному Важному Человеку в порыве ревности и собственничества взломать как-то мою почту. Колец в шкатулке сильно приумножилось. А личная библиотека разрослась до размеров отдельной комнаты. Стоит ли добавлять, что конечно же есть кому сшить замшевые туфли всем куклам из рукавов моей дубленки.

P.P.S. За то, что про-чтение было наконец записано Спасибо тому, кто в ночных про-книжных разговорах спросил меня как я научилась читать.

Остро, густо и пряно пахнет дождем.
Пыльца пудрит лужи блеклым.
Ветер бросает под ноги мокрый яблоневый цвет.
Всё в моей жизни сейчас шелк и кашемир. Весна удивительного счастья.

Утром Один Важный Человек уходит из кровати в квартирные сумерки по будильнику. И я подгребаю под себя в полусне его подушку, мягкую несопротивляющуюся кошку и середину кровати. Зарываюсь в одеяло и вью из всего этого гнездо.

Перед самым уходом Один Важный Человек возвращается в спальню тихо как может, чтобы не разбудить.

Все равно просыпаюсь от его громких утренних запахов - мяты, крепких духов, табака, меха, шелка, глаженого хлопка, шерсти и его собственного, еще сонного, неповторимого... Но притворяюсь спящей в ожидании когда он, склонившись надо мной большим, ищущим детеныша животным, разгребет мой висок, или щеку, или макушку, или краешек губ из-под вороха из одеял и кошки. И поцелует. Сначала тихонько и утрене, на прощанье. А потом, не удержавшись, мелко и часто, много-много раз, приваливаясь плечом, загребая меня вместе с подушкой, обдавая меня большой, разлапистой нежностью, невозможностью расставания, пусть даже до вечера.

Я засыпаю, как только хлопает дверь. Но досматривая путанные утренние сны я счастливо чувствую его поцелуи на своем виске, или щеке, или макушке, или краешке губ. И ношу потом их присутствие с собой целый день. До самого вечера. Пока их не вытеснят поцелуи новые.

Осень все не отпускала.  Хотя ей бы, кажется, давно пора уходить, расцеловав на прощанье дождями. До сегодняшнего утра. Я проснулась от того, что в открытое  с весны окно наконец запахло морозом.

Вечером, как прощальный подарок от осени, Один Важный Человек принес мне в теплом кармане, который так сладко пахнет табаком, духами, металлом и нежностью его рук, горсть свежих каштанов.

И мы хрупали  в кровати их нежные шкурки, такие тонкие и упругие, чуть пружинящие под пальцами. Расколупывали матовые ядрышки цвета лежалого белого шелка и запивали сладковато-ореховый, такой осенний, чуть грустный и ласковый каштановый вкус молодым сидром из французских розовых яблок. Тем самым сидром, к которому кроме каштанов, как ничто другое идут сыр бри, запеченый паштет с лаковой корочкой, хрустящий багет, поцелуи, крошки в кровати и уходящая осень.

А скорлупки молодых каштанов, если погладить изнутри пальцем - шерстяные, с нежным пуховым мехом, таким, который бывает на пузике у трехнедельных щенков...

Разложила скорлупки во все карманы, чтобы гладить пальцем шелковую каштановую шерстку до самой весны и улыбаться тому, о чем знает только осень, раздающая свои каштановые подарки.